с
В эпоху дешевых трансконтинентальных авиаперелетов путешествие из приключения, каким мы представляем его по романам XIX века, превращается в рутину: виза, аэропорт, самолетный паек — и вот ты уже среди пальм и дикарей (российских туристов на отдыхе). Автостоп же гораздо ближе к тому, что испытывали Марко Поло, Афанасий Никитин и первые исследователи Африки: едешь медленно, экзотики вокруг становится все больше, повседневного — все меньше. И в какой-то момент неожиданно обнаруживаешь, что ты — в Китае. А главное: автостоп — это бесплатно.
Граница Москвы и России
Автостопщики — это отдельный народ, вроде цыган. И у них, конечно, свои язык и поверья. Например, они считают, что у каждого города есть свое «притяжение», как у планет. И чем город больше, тем притяжение сильнее.
Что это означает? Что если «застопить» машину в центре Москвы, то остановится человек, которому не надо ни в какое Подмосковье или в нужную вам Рязань. Ему вообще никуда не надо — это вам куда-то надо, а его задача — честно заработать ваш стольник.
Чтобы «застопить» водителя, который действительно едет в нужную вам сторону да еще согласится вас бесплатно подвезти, надо покинуть сферу притяжения города. И чем крупнее город, тем дальше из него нужно выехать. Потому что чем больше город, тем больше в нем дачников, таксистов и просто людей, которым нужен ваш стольник.
Из Москвы попасть на трассу проще всего на электричке. Я выбираю электричку, которая идет в сторону Коломны. На Казанском вокзале мы встречаемся с питерским фотографом Татьяной Плотниковой. Кстати, все опытные «стопщики» советуют путешествовать именно вдвоем: так безопасней. И именно с девушкой: двоих парней водители подсаживать опасаются, да и вообще наличие девушки показывает, что ты не совсем бомж.
Идейный автостопщик никогда не купит билет. Поэтому мы смело подходим к турникетам, перепрыгиваем и под веселый матерок тетки-надзирательницы бежим к электричке. Путешествие началось.
В электричке все как всегда: наш сон рано поднявшихся, чтобы за день успеть «пройти» как можно больше, людей прерывается только разговорами соседок-теток в платочках и криками продавцов всякой китайской чудо-фигни.
— DVD с мультфильмами! Ваши любимые советские мультики для ваших детей! Сериалы! «Остаться в живых»! — бубнит сквозь мой сон голос продавца. Мне же кажется, что это я попал внутрь сериала «Остаться в живых» — и даже не в главной роли.
— Контролеры! — неожиданно резво подрывается со своего места тетка в платочке, увлекая за собой сначала подружку-соседку, потом еще полвагона, а потом и нас. Теперь надо перебежать в вагон, где контролеров еще нет.
В тамбурах и проходах уже толпятся люди с испуганными глазами — «зайцы». «Обилеченные» пассажиры смот рят на них с презрением и ненавистью: вот из-за таких как вы, мол, и билеты такие дорогие! Кто-то же должен за вас платить!
Но нам обмениваться испепеляющими взглядами некогда. На первом же полустанке — стоянка поезда одна минута — вся огромная стая «зайцев» вываливается из поезда, бежит, толкаясь и пихаясь, вдоль своего вагона, где сейчас как раз зверствуют контролеры, а может, даже уже кого-то и пытают. Надо успеть в следующий, уже «зачищенный» контролерами вагон. Все ломятся в первую же дверь, кричат, кто-то остается на перроне, и только мы, обогащенные высшим образованием, бежим во вторую дверь, где никого нет. Но что мы все-таки здесь делаем?
Православие и народность
Электричка приходит в Коломну — красивый старинный подмосковный райцентр. Чтобы оправиться от первого шока, мы идем погулять и даже — никогда ни под какими пытками я не признаюсь в этом правоверным автостопщикам! — пообедать в местном дорогом кафе, прямо под стенами Коломенского кремля.
Туристов в этот будний день совсем нет, в зале обедает местная элита — пузатые дядьки в серых костюмах. Они с подозрением оглядывают нас — автостопщиков в рваных джинсах (чтоб не жалко было выбросить где-нибудь в степях Казахстана) и с огромными рюкзаками.
Нет, не надо было сюда заходить! Наш удел — питаться в придорожных кафе с рук сердобольных дальнобойщиков и простых девушек-кухарок, мечтающих, что однажды к их задрипанной кафешке подрулит принц на «бэхе»!
— Иностранцы, наверное, — пытается как-то объяснить друзьям наше присутствие в самом дорогом местном ресторане один из дядек.
Но дядьки не слушают его объяснений. Они потеряли своих водителей и рассеянно топчутся в вестибюле.
— Где же наши водители, где? Может, на заправку по ехали? Позвони своему на мобилу! Да у него, бл, деньги закончились! Говорил я ему, мудаку — положи денег! А я у своего номер не записал — сам звонит, — дядьки близки к панике. А мы смеемся над ними: нам персональные водители не нужны, нам любой водитель на трассе может стать персональным.
Пообедав, отправляемся погулять перед дальней дорогой. И почти сразу с тыльной стороны большого красивого храма натыкаемся на могилку с добротной оградкой и массивным каменным крестом. Это могила игуменьи, при которой здешний Брусенский Успенский монастырь достиг в XIX веке своего расцвета.
«Вечная память тебе, досточтимая игумения Олимпиада! Покойся в мире прах твой близ благолепного храма, в построении которого ты не щадила ни сил, ни здоровья», — было написано, вернее, начертано на надгробии.
Олимпиада! Я понял, что это знак. Пора выходить на дорогу.
Романтики с большой дороги
«Стопить» машину надо так: встаешь на видное место и поднимаешь руку. Среди правоверных «стопщиков» есть разные взгляды на то, в какую фигуру должна быть сложена рука. Нужно ли, как принято в Европе, оттопыривать от кулака вверх большой палец. Или можно «стопить»
открытой ладонью, как салютующий гитлеровец.
Мне эти споры напоминают дебаты свифтовских лилипутов о том, как надо разбивать яйцо. Главное — чтобы тебя было хорошо видно, а водителю было удобно тормозить. Поэтому крутой поворот и подъем не подходят. Как не подходит и абсолютно прямой участок дороги, на котором водитель слишком разгоняется.
К счастью, в России прямых дорог почти нет.
Сначала нас по очереди подвозит пара легковушек. Недалеко — километров на 15 каждая. Но еще одна заповедь автостопа гласит: надо соглашаться хотя бы на 15 километров. Главное — двигаться вперед.
Затем мы оказываемся в огромном американском 35−тоннике Freightliner. Управляет этим чудовищем худенький и бодрый дед Володя.
С дальнобойщиками автостопщику проще всего. Дело даже не в том, что они подсаживают охотнее, желая отогнать сон байками «стопщика». И не в том, что в просторной кабине «дальнобоя» всегда найдется где поспать. А в том, что дальнобойщики понимают «стопщиков» лучше всего. Себя они считают такими же романтиками большой дороги, капитанами дальнего плавания, которые никогда не променяют кочевую жизнь на «теплое кресло, клетчатый плед».
Володя оказался как раз таким. Двое суток до Самары он развлекал нас байками. О брошенных среднеазиатских кишлаках, которые по ночам издают странные звуки. О чеченцах, которым в годы перестройки Володя возил какой-то контрафакт — нормальные, говорит, люди, «а чуть что не так, идешь к старейшине — он все решает». О том, что в Западном Казахстане, куда мы держим путь, нет дорог, а только направления, по которым дальнобойщики для развлечения гоняют сайгаков своими грузовиками.
Замолчал он, только когда мы уснули в кабине его необъятного Freightliner’а. Мы спали, а он еще долго крутил баранку — почти до самого утра. Так и прошла первая ночь нашего путешествия.
Дальнобойщики и контрабандисты
Главное препятствие для путешествий автостопом по России — не алчность милиционеров и не недружелюбность водителей (то и другое на поверку оказывается мифом), а отсутствие у российских городов объездных дорог. Машина, которая тебя подвозит, следует из точки А до точки Б, а вот выбраться потом из этой самой точки — большая проблема.
Поэтому из Самары мы долго бредем пешком на трассу в сторону Казахстана. Наконец «ловим» мужика, с которым проезжаем полдороги — до села Большая Черниговка, а там пересаживаемся на заправке еще к одному дальнобойщику — на этот раз молодому парню из Уральска (это уже Казахстан).
— Только я на границе вас высажу — растаможиваться буду, — предупреждает он.
Чем это чревато, мы еще не знали.
Зовут парня символично для человека, вывозящего нас из России, — Иван.
Граница Казахстана и России
Тут нельзя пешком, — останавливает нас на границе российский пограничник.
Лицо у него — что тоже символично — абсолютно казахское. Автостопщики, в жизни которых многое зависит от удачи, вообще очень верят в приметы и символы.
Дальнобойщик Иван, как и предупреждал, выгружает нас у самой границы. И тут оказывается, что пешком
через границу не пускают: это автомобильный переход, и любой пеший путник обречен здесь на дискриминацию.
— Просите кого-нибудь вас подсадить, — советует офицер.
Требование это тоже символично, ибо там, за шлагбаумом, точно такая же твердая земля и по ней вполне можно ходить ногами. Но преодоление границ — это всегда ритуал. Тем более когда машины мимо идут исключительно полные.
Наконец перед шлагбаумом останавливается «Волга», и из нее выходят пассажир-русский и водитель-казах, больше похожий на турка с какого-нибудь легкомысленного курорта — в дешевых темных очках и очень мутный.
— Слушайте, что вы тут делаете вообще? — спрашивает он.
— Путешествуем.
— Путешествуете? По Казахстану? Зачем?
Так сразу на этот вопрос и не ответишь. Казахстан вообще оказался первой в моей практике страной, население которой искренне удивлялось, что по ней можно добровольно путешествовать.
— Слушай, я тебя не понимаю. Сидел бы дома, на чистый простыня! Смотрел бы в окно! Зачем тебе это все?
Если честно, я уже и сам не очень понимаю.
— Перевезете нас через границу? — пытаюсь перевести разговор в конструктивное русло.
— Слушай, у нас тут все денег стоит, — улыбается «турок».
— Сколько? — но в эту минуту шлагбаум поднимается, «турок»-казах и его пассажир запрыгивают в машину и уезжают, не попрощавшись.
Мы застреваем в этом странном месте на два часа, пока все не разрешается так же неожиданно, как началось:
перед нами останавливается «нива» с русской семьей и казахскими номерами. Глава семьи бросает наши вещи в багажник, хватает паспорта и отдает пограничникам.
Когда все процедуры позади, настает время знакомиться.
— Откуда едете? — спрашиваю я хозяев.
— Из Самары. Детей навещали. Слава богу, успели их
туда отправить, — отвечает хозяйка Ирина, и разговор быстро сворачивает на самую популярную у русских в Казахстане тему.
— Жизни совсем не стало от них. Все заполонили.
— Кто?
— Известно кто — южане. Все, даже маленькие должности, не говоря уж о больших.
Ирина оказалась такой типичной русской женщиной — вечно чем-то недовольной и жалующейся. Ее муж Валентин — как это часто бывает, по контрасту — жизнерадостный русский мужик. Он не взял с нас денег даже после настойчивых просьб. Честно говоря, мне показалось, что сделал это он просто в пику жене. Ох, и досталось же ему дома!
Северный Казахстан
Северный Казахстан очень похож на Россию: такие же хрущевки, много русских, всюду русские буквы. Правда, обозначают они уже не русские слова. На подъезде к Уральску — небольшому областному центру рядом с российской границей — стоит дорожный указатель: «Орал». Это Уральск по-казахски. Хотя официально в Казахстане двуязычие, сплошь и рядом на глаза попадаются только казахские вывески. Правда, есть и англоязычные плакаты, рассчитанные на туристов, которых тут в помине нет: I love Oral, например. Местным эти плакаты очень нравятся.
Основная разновидность здешних отелей — дома свиданий (уж не знаю, связано это с названием города или нет). Поэтому в гостиницах долго не могут понять, зачем нам номер на сутки, а не на час. По вечерам коридоры оглашаются громкими счастливыми криками пьяных местных. Происходит это после шумных банкетов, которые наряду с адюльтером являются здесь основной формой досуга.
Банкеты в основном свадебные. В русифицированном Уральске гуляют по-русски — под Верку Сердючку и караоке. Но есть и отличия: свадьбы тут играют два раза — в пятницу для родственников невесты, в субботу для родни жениха. А перед этим долго возят кортежи по городу, бибикая изо всех сил.
А еще у казахов не такой, как у нас в России, День ВДВ, хотя он тоже отмечается 2 августа, и мы как раз его застали. Выглядит он так: пьяные десантники маршируют строем и скандируют строевые песни на казахском.
Все это вместе: банкеты, Верка Сердючка и русский язык — дает «северянам» основание считать себя продвинутыми и цивилизованными людьми.
— Как же вы поедете на юг? Там же дикие люди, мусульмане!
На казахском севере тоже есть мусульмане и мечети, но ислам тут примерно такой же, как у нас православие — ненавязчивый и по праздникам.
Казахские север и юг вообще живут отдельно друг от друга. На юг даже дороги нормальной нет, поэтому мы решаем часть пути проделать на поезде.
Железнодорожный «стоп»
Однако купить билет в Казахстане — это тоже целое приключение. В Казахстане вообще, как только у человека появляется хотя бы самая маленькая власть — например, он кассир, который продает эти самые дефицитные билеты, — он сразу становится важным и неприступным и будет разговаривать с тобой только за бакшиш или калым.
— Билетов нет, — отвечает кассир на любой запрос, а дальше уже надо пускать в ход личное обаяние и намеки на материальное вознаграждение. Хорошо бы подключить еще и связи, но у нас их, понятное дело, нет.
Последний шанс — договориться с проводниками. В Казахстане проводники, как раньше в России, могут подсаживать в пути пассажиров. Поэтому проводник здесь — тоже уважаемая и доходная профессия.
До отправления поезда остается несколько минут, мы бегаем вдоль состава в поисках проводника, который согласится пустить нас в свой вагон. Наконец хозяин 13−го вагона, воровато оглядываясь, шепчет спасительное:
— Залезайте.
Нас не смущает ни несчастливый номер вагона, ни подозрительная покладистость проводника. Но так как из всего состава соглашался коррумпироваться только он, все безбилетники забились именно в его вагон.
Это был ад: люди свисали с третьих полок, сидели рядком на вторых, как горошины в стручке, а уж что творилось на нижних, описать можно только на казахском языке. В надежде хоть на какую-то совесть проводников, мы заглядываем в их собственные купе — но они тоже полны. Нам находится место только в тамбуре. Мы с Таней бросаем здесь свои сумки, и поезд трогается.
Сначала мы так и едем в тамбуре, но уже через несколько часов нам удается подружиться с русской женщиной Светланой, которая едет в Байконур, узбечкой Лилей из Шымкента, которая тут же приглашает нас в свой родной аил, и шахтерами из Кентау, возвращающимися с вахты, — как и в России, в Казахстане источником длинного тенге служит север страны.
И никто не может понять, зачем мы вообще сюда при ехали.
— Слушай, как не страшно вам сюда ехать, да? — спрашивает меня «бугор» шахтеров Бабр Ходжабаев, уже уступивший мне свою верхнюю полку и сейчас подливающий в наши чашки чай по-казахски, с молоком.
— А чего бояться-то?
— Как чего? Нас!
Тезка Улугбека
На юге Казахстана люди нам понравились гораздо больше, чем на севере. Они оказались проще «северян» и к тому же более открытыми и гостеприимными.
Южный Казахстан полон мусульманских святынь — мавзолеев, священных источников, древних мечетей. Казахи называют эти места «второй Меккой», семь поездок в которую «заменяют» один настоящий хадж. Они и вправду объезжают их целыми кланами, иногда преодолев для этого сотни километров. Мы тоже не можем удержаться и в окрестностях городка Туркестан совершаем паломничество высоко в горы, к источнику святого Укаша-аты.
Источник оказывается просто колодцем на вершине горы. По преданию, надо бросить в колодец ведро: если человек живет неправильно, то ведро вернется пустым, если правильно — Укаша-ата «даст» воды, причем ее количество прямо пропорционально «правильности» жизни человека.
Иногда в знак особого расположения Укаша-ата «дает» просителю камешки, монетки, а то и рыбку или цветок — по крайней мере, об этом переговариваются сидящие вокруг колодца паломники: укутанные в хиджабы женщины и мужики средних лет, по торжественному случаю надевшие серые костюмы советских времен. Все волнуются, а совершившие неудачную попытку плачут. Это удивительно, но результат каждого следующего броска ведра действительно нельзя предсказать, как будто уровень воды меняется в колодце каждую минуту.
В очереди мы знакомимся с молодым парнем-казахом. Его зовут Улугбек — в честь знаменитого астронома и властителя Самарканда. Современный Улугбек тоже человек просвещенный. Он студент — химик-нефтяник, только что вернулся из Москвы, где год учился по обмену. Сейчас едет в Шымкент проведать родителей, перед тем как отправиться работать по специальности на Каспий.
Москва ему понравилась, москвичи — нет.
— Менты меня ваши замучили, слушай. Чуть увидят, что не русский — иди сюда, регистрация бар мэ?
Я успокаиваю Улугбека: мол, нас казахские менты тоже замучили.
— И вот это отношение, да… Допустим, захотели мы Кремль посмотреть. Ну не видели раньше Кремля, по телевизору только! Как это — в Москве был, а Кремля не видел? Я же в Шымкент вернусь — надо мной все смеяться будут! Ну и вот, приехали, из метро вышли, у прохожих спрашиваем: извините, в Кремль как пройти? Вежливо так… Никто тебе не ответит! У, скажут, понаехали тут! Ну, обидно же, да? Мы же гости! Мы же вежливо спрашиваем, хотим посмотреть ваш красивый известный Кремль, которым вы гордитесь. Неприветливые люди, в общем, москвичи.
Я опять успокаиваю Улугбека, что, мол, это как раз не москвичи, а тоже приезжие.
— Все время тебя «чуркой» называют. Или «узкоглазым». Даже у нас в университете. В столовой взял подносы для себя и для пацанов, в очередь встаю — подходит какой-то лысый, меня пихает: отойди, говорит, чурка! Слушай, ну мне же обидно! Я же вдали от родины — каждое слово близко к сердцу воспринимаешь! А у нас так: пока нас не трогаешь — мы не трогаем. Ну, я двинул ему подносами. Нос сломал. Правда, потом мне тоже сломали — понабежало их человек пятнадцать. Да нас четверо…
Опять мне приходится успокаивать Улугбека: мол, мы-то как раз не такие, и не надо к нам относиться так, как к нему в Москве отнеслись. Но вообще мне становится не столько страшно, сколько стыдно.
— Скучаешь там, в Москве, вдали от родины. Ну, мы и решили с друганами устроить праздник. Ипподром же в Моск ве есть? Мы скинулись, приехали на ипподром и купили себе лошадь. Конечно, молодую нам не продали — только старую. Ну, хоть старую. И стали мы думать, где бы ее зарезать. А, думаем, зарежем прямо здесь — завели за какие-то трибуны, достали ножи и зарезали. А резать толком не умеем: сами не резали никогда, только видели, как взрослые режут. Перемазались все в крови. Ну, ничего. Стали ее на куски делить — сейчас, думаем, отвезем в общагу, там бешбармак приготовим, каурдак приготовим.
— А работники ипподрома как отнеслись?
— Да они не видели! Правда, потом сторож подошел. «Что это вы тут делаете?» — говорит. — «Коня режем, обычай у нас такой». — «Ну, вы в натуре аборигены какие-то!» И убежал.
Распознав во мне человека в целом интеллигентного, Улугбек задает мучающий его вопрос:
— Слушай, откуда вообще эти лысые берутся? Что им надо?
— Понимаешь, они с окраин в основном. У них ничего нет, а работать и учиться не хотят. Вот и завидуют — ищут, на ком злость сорвать.
— Завидовать не надо никогда, это еще в Коране написано, — как и его великий тезка, Улугбек философ.
Время в очереди пролетает незаметно. Мы тоже пробуем набрать воду. Тане Укаша-ата «дает» с первого раза, хотя и мало. «Ладно, если у меня ничего не получится, спишу на то, что я православный», — думаю я. Ничего не получается, но со второй попытки — всего их можно сделать три — Укаша-ата «дает» мне почти полведра.
Из советской Средней Азии в китайскую Среднюю Азию
До перехода «Хоргос» на казахско-китайской границе мы добираемся без особых приключений — по крайней мере, если сравнивать с тем, что произошло потом.
Снова выясняется, что пешком через границу не пускают, и нам приходится тормозить проезжающие машины.
Машины в основном двух типов: огромные грузовые фуры, спешащие в Китай за товаром, и автобусы с казахскими челноками, которые едут закупать в Китае всякое барахло, чтобы заполнить им эти самые фуры. Это удивительно, но одна из самых знаковых профессий российских 90−х наряду с рэкетирами и киллерами — челноки — в Казахстане до сих пор жива. Теперь они, правда, не возят с собой огромные клетчатые сумки и называют себя бизнесменами.
Один из «челночных» автобусов, наконец, пыхтя, останавливается около нас, двух русских, смотрящихся в этих степях между Казахстаном и Китаем примерно так же, как негр в красноярской тайге.
Автобус китайский, смешной — вдоль стен у него вместо сидений приделаны железные полки, напоминающие кровати в пионерлагере. На полках лежат казашки-челноч ницы, китайские студенты и прочий интернационал: узбеки, таджики, даже один афганец.
Мы спокойно проходим казахстанскую границу, но на китайской начинаются проблемы. Всем иностранцам устраивают полный досмотр — такие строгости здесь по явились из-за Олимпиады. Особенно китайских товарищей заинтересовали наши карты Китая, Пекина, фотографии российских танков в «Русском репортере» и русско-китайский разговорник.
— Сихуань! Нравица! — радуется китайский пограничник, обнаруживший это слово в разговорнике.
А потом они находят у меня небольшую книжку про Олимпиаду с главкой про бойкот, объявленный Китаю некоторыми организациями из-за Тибета. В брошюре есть фотографии митингов в Лхасе и молений буддистских монахов о том, чтобы божества даровали Тибету свободу.
— Что это? — на чистом русском удивляется пограничник.
Я пытаюсь объяснить. Но китаец уже не слушает.
Меня сажают на отдельную скамейку. Пограничники бегают, кому-то звонят, передают друг другу злополучную брошюрку и сокрушенно качают головами. В этот момент я прощаюсь с мыслями о Китае. Если я туда и попаду, думаю я, то только в китайскую тюрьму за вражескую пропаганду.
Проходит два часа. Наш автобус уже уехал. И только Таня покорно ждет решения моей участи.
Наконец ко мне выходит офицер.
— Где вы это взяли? — спрашивает он меня на неплохом русском. — Это плохой картинка. Хотя я вижу, что и хороший тут есть, — он открывает страницу с фотографиями новых стадионов и аэропортов Пекина. — Вот это смотрите. А вот это не смотрите. Плохой картинка.
К моему удивлению, он отдает мне брошюру. И к еще большему удивлению — паспорт.
Мы радостно устремляемся в глубь Китая. За последней сеткой-рабицей, завидев нас, уже беснуются таксисты.
— Урумчи! Валюта менять! — орут они, перекрикивая друг друга.
Последний китайский пограничник проверяет наши паспорта и открывает последнюю дверь. В нее тут же просовывается рука таксиста — он хватает меня за футболку.
— Тенге продай! — успевает он крикнуть перед тем, как пограничник пинает его по локтю ногой (для этого пограничнику приходится поднять ее на девяносто градусов отработанным движением, как у кремлевских курсантов).
Нас выпускают в эту толпу, кричащую, как египетские торговцы у пирамид:
— Гостиница! Девушка! Китайский симка — сто юань! Билет на Олимпиаду! Настоящий! Хороший цена!
В этот момент я вспоминаю про Олимпиаду, про которую уже, признаюсь, начал забывать.
Китайские «лица кавказской национальности»
Первое впечатление от Китая странное. Западный Китай, оказывается, так же сильно похож на Среднюю Азию, как Северный Казахстан — на Россию. Объясняется это просто: со стороны Китая с Казахстаном граничит Синьцзян-Уйгурский автономный район, населенный не китайцами, а мусульманскими нацменьшинствами — уйгурами, казахами, дунганами. В Китае эти нацменьшинства играют ту же роль, что у нас в России «лица кавказской национальности».
Поэтому все полицейские в Синьцзяне — китайцы, а всех уйгуров постоянно досматривают.
Автобус с уйгурскими рабочими, следующий из Турфана в Дуньхуан, который нас подобрал, полицейские останавливают несколько раз за ночь. Всех пассажиров будят, выгоняют в жаркую северокитайскую ночь, переписывают все паспортные данные, особо подозрительных досматривают.
Но никакого подвоха от китайских полицейских все-таки не ждешь: держатся они уверенно, но не нагло, как казахские или российские менты. Они очень дисциплинированные, и чувствуется, что с тобой они будут разбираться согласно закону и спущенным сверху инструкциям. Другое дело, что инструкции могут быть самые дурацкие.
— Факин! — матерится так, чтобы нам было понятно, а полицейским нет, наш сосед по автобусу Мамат.
Мамат не любит полицейских и не очень любит китайцев. Себя он считает мусульманином.
— Муслим! — гордо тычет он в себя пальцем. Потом показывает в газете портрет президента Ирана Ахмадинежада и оттопыривает большой палец вверх. Потом говорит:
— Америка!
И опускает большой палец вниз.
При этом Мамат — большой патриот. Когда по телевизору в придорожном кафе показывают награждение очередного китайского олимпийского чемпиона, он с гордостью констатирует:
— Чайна!
Играет гимн, все уйгуры встают.
Россия, как обычно, занимает второе или третье место. Мамат снисходительно говорит:
— Рoссия!
Про нашу страну он вообще неплохо осведомлен.
— Пу-тин! — выпаливает он. — Мед-ве-дев!
Мы отвечаем:
— Ху Цзиньтао! Мао Цзэдун!
Мамат еще немного думает и вспоминает:
— Мос-ко-ва!
Мы одобрительно киваем.
Мамат разводит руки, как рыбак: большой, мол, город эта Москова.
Мы опять киваем, а Мамат с радостной улыбкой разводит руки еще шире и говорит:
— Бейджин!
И вот мы сидим в захудалой придорожной кафешке и смотрим, как Исинбаева ставит рекорд. Китайцы затаились, напряглись.
— Олосы! — одобрительно говорит Мамат.
— Муслим! — говорю я, показывая на Исинбаеву.
Мамат счастлив.
В самый центр Срединной империи
Северо-Западный Китай постепенно сменяется Центральным. Среднеазиатских лиц, мечетей и арабской вязи, которой пишут китайские мусульмане, становится все меньше. Китайцев, пагод и иероглифов — все больше. Горы и пустыни расступаются, давая место зелени и поделенным на квадратики полям.
И вот в городе Сиань — столице провинции Шэньси — мы обнаруживаем средневековую мечеть, состоящую из… пагод. Даже минарет, с которого муэдзин пел со страшным китайским акцентом «аллаху акбар», и тот в виде пагоды.
Здесь, в Сиане, нам пришлось заночевать в круглосуточном интернет-кафе — это целый этаж высоченного небоскреба, заполненный жидкокристаллическими мониторами и беспрерывно курящими китайцами. Но мы были такие уставшие, что нам уже никто не мог помешать.
Наутро мы снова отправляемся на трассу. Первым, кого мы «застопили», оказывается моторикша: маленький мотороллер с кабиной — основной транспорт в Китае за пределами Пекина. Обычно на таких «ото» и «тук-туках» — так называет их местное население — передвигаются километров на 50, набиваясь в тесную кабину целыми семьями. Поэтому владелец транспортного средства никак не может понять, зачем мы показываем ему на карте Пекин (до него нам осталось 1100 километров) да еще объясняем, что денег у нас нет.
Наконец он кивает (как мне показалось, просто устав с нами «разговаривать») и разрешает нам сесть. Мы забрасываем в кабину моторикши свои рюкзаки и усаживаемся сверху.
Но уже через несколько минут коварный план моторикши раскрывается: он подвозит нас к очередному полицейскому посту — перед Олимпиадой и без того многочисленные КПП на подъездах к Пекину стали еще многочисленней, — останавливается и начинает что-то рассказывать полицейскому. «Гаишник» подходит к нам и что-то спрашивает — конечно, по-китайски. В такие минуты я всегда удивляюсь их уверенности, что мы что-то поймем. Впрочем, представить, о чем он говорит, действительно нетрудно.
Мы на всякий случай достаем паспорта с визами, журналистские удостоверения и даже экземпляр «Русского репортера», купленный в Самаре как раз для демонстрации заинтересованным представителям властей. Полицейский еще немного пытается с нами поговорить, но добивается от нас только одного слова:
— Бейджин!
За две недели путешествия по Китаю мы, надо сказать, китайский так и не выучили. В свое оправдание могу только сказать, что и китайцев за это время мы не научили ни русскому, ни английскому. Поэтому с местным населением общались жестами, а также с помощью древней китайской науки телепатии. Я, например, точно знаю, что именно подумал китайский полицейский:
— У всех иностранных туристов всегда много денег. А наши коммунистические партия и правительство делают все возможное, чтобы билеты на общественный транспорт были дешевыми и доступными (это правда. — «РР») даже для самых пока еще малоимущих жителей нашей великой страны. Поэтому какого черта эти двое едут не на поезде, а на моторикше, я не понимаю. Они либо российские шпионы, либо что-то случилось, и они остались без денег.
В результате нас выгружают из кабины моторикши, отпустив последнего восвояси (не исключаю, что за проявленную бдительность он теперь получит какую-нибудь грамоту).
Надо сказать, что с подобной бдительностью мы сталкиваемся уже не первый раз. Китайцы действительно очень дисциплинированны и лояльны по отношению к своим властям. Поэтому в полицейские участки нас сдавали с завидной регулярностью. Нам уже не было страшно.
Вокруг нас толпится весь личный состав этого КПП, в том числе несколько женщин в полицейской форме. Они еще раз, прямо как на границе, полностью перерывают наши вещи и, не найдя ничего интересного, решают посмотреть снимки в наших Canon’ах.
И тут их упорство вознаграждается: они видят съемки трущоб в Сиане и других китайских городах. Полицейские знаками пытаются нам объяснить, что эти кадры нужно удалить, но мы не готовы затирать итоги нашей месячной работы. Поэтому мы просто делаем вид, что не понимаем, что они имеют в виду, часто повторяя слово «делит».
Нас держат на КПП пару часов. Что с нами делать, китайцы не понимают, но это уже не наша, а их проблема.
И вот выход найден: нас привозят обратно в Сиань и бесплатно выписывают билет до Пекина на прекрасный двухэтажный скоростной поезд.
Как мы узнали результаты Олимпиады
В Пекине мы, наконец, расслабляемся и позволяем себе поселиться в нормальной гостинице — уже примерно понятно, когда мы полетим домой и сколько денег у нас остается.
Гостиницы в Китае, кстати, дешевые, особенно после России — 700–800 рублей за приличный сингл или дабл. Самое удивительное, что такая же цена и в Пекине, несмотря на то что это столица, и в ней совсем недавно завершились Олимпийские игры, и все иностранцы еще просто не успели покинуть город. Мы выбираем отель в 500 метрах от знаменитых стадионов «Птичье гнездо» и «Водяной куб» и ходим туда фотографировать китайцев, фотографирующихся на фоне достижений своей архитектуры.
Надо сказать, что во всех китайских гостиницах, где мы ночевали, нас одолевали звонками с предложением массажа. Звучало это так:
— Массаж, о’кей?
— Ноу, ноу, нот о’кей, — неизменно отвечал я и долго слушал, как в разных концах гостиничного коридора раздаются телефонные звонки — массажистки продолжали упорно искать клиентуру.
Мне до последнего хотелось верить, что предлагают именно массаж. «Неужели я уеду из Китая, так и не попробовав китайского массажа, знаменитого и, самое главное, дешевого?» — каждый раз спрашивал я себя.
Наконец в последний вечер я решаюсь.
— Массаж, о’кей! — говорю я в телефон.
— О’кей? — массажистка явно не верит своей удаче.
— Ну да, о’кей!
Трубку бросают. Через десять минут звонок в дверь. На пороге — симпатичная китаянка лет тридцати в спортивном костюме — жаль, без олимпийской символики.
— Массаж, о’кей, — представляется она.
Я решаю сразу выяснить, сколько стоит услуга.
— Хау мач?
— Ван хандрид. Мэйк лав — файв хандрид, — девушка без тени смущения смотрит мне прямо в глаза.
«Черт, — думаю я. — Гостиницы везде одинаковые. И массаж везде “массаж”».
— Онли массаж. Ноу секс, — расстраиваю я «массажистку».
Она без особого энтузиазма принимается мять мне ноги, все время норовя залезть руками в штаны.
— Маус? — проститутка показывает на свой рот.
Что она имеет в виду? На всякий кричу:
— Нот о’кей! Облико морале!
— О’ке-е-ей! — уговаривает она меня. — Секонд герл! Бьютифул герл, эйтин! О’кей?
— Нот о’кей.
— Вай?
Наконец мне это надоедает.
— О’кей. Сэнк ю. Гоу хоум, — я сую девушке сто юаней.
Она расстраивается — как будто мы два года дружили, и вот настал момент расстаться, — но не сдается:
— Вот кантри а ю?
— Раша. Олосы! — произношу я китайское название нашей страны.
— О, найс! — кажется, искренне радуется девица и о чем-то задумывается. — Твенти… твенти фри!
Чего «твенти фри»? Я решаю, что речь опять идет или о юанях, или о возрасте очередной «бьютифул герл».
— Вот твенти фри? — переспрашиваю я.
Девушка подходит к выключенному телевизору, показывает на экран и говорит:
— Чайна. Америка. Олосы — твенти фри! Найс ту мит ю.
Так я узнаю, что наша страна по количеству золотых наград заняла на Олимпиаде третье место. Вам судить, стоило ли для этого ехать так далеко.http://www.rusrep.ru/2008/35/avtostopom_do_kitaya/
Автостопщики — это отдельный народ, вроде цыган. И у них, конечно, свои язык и поверья. Например, они считают, что у каждого города есть свое «притяжение», как у планет. И чем город больше, тем притяжение сильнее.
Что это означает? Что если «застопить» машину в центре Москвы, то остановится человек, которому не надо ни в какое Подмосковье или в нужную вам Рязань. Ему вообще никуда не надо — это вам куда-то надо, а его задача — честно заработать ваш стольник.
Чтобы «застопить» водителя, который действительно едет в нужную вам сторону да еще согласится вас бесплатно подвезти, надо покинуть сферу притяжения города. И чем крупнее город, тем дальше из него нужно выехать. Потому что чем больше город, тем больше в нем дачников, таксистов и просто людей, которым нужен ваш стольник.
Из Москвы попасть на трассу проще всего на электричке. Я выбираю электричку, которая идет в сторону Коломны. На Казанском вокзале мы встречаемся с питерским фотографом Татьяной Плотниковой. Кстати, все опытные «стопщики» советуют путешествовать именно вдвоем: так безопасней. И именно с девушкой: двоих парней водители подсаживать опасаются, да и вообще наличие девушки показывает, что ты не совсем бомж.
Идейный автостопщик никогда не купит билет. Поэтому мы смело подходим к турникетам, перепрыгиваем и под веселый матерок тетки-надзирательницы бежим к электричке. Путешествие началось.
В электричке все как всегда: наш сон рано поднявшихся, чтобы за день успеть «пройти» как можно больше, людей прерывается только разговорами соседок-теток в платочках и криками продавцов всякой китайской чудо-фигни.
— DVD с мультфильмами! Ваши любимые советские мультики для ваших детей! Сериалы! «Остаться в живых»! — бубнит сквозь мой сон голос продавца. Мне же кажется, что это я попал внутрь сериала «Остаться в живых» — и даже не в главной роли.
— Контролеры! — неожиданно резво подрывается со своего места тетка в платочке, увлекая за собой сначала подружку-соседку, потом еще полвагона, а потом и нас. Теперь надо перебежать в вагон, где контролеров еще нет.
В тамбурах и проходах уже толпятся люди с испуганными глазами — «зайцы». «Обилеченные» пассажиры смот рят на них с презрением и ненавистью: вот из-за таких как вы, мол, и билеты такие дорогие! Кто-то же должен за вас платить!
Но нам обмениваться испепеляющими взглядами некогда. На первом же полустанке — стоянка поезда одна минута — вся огромная стая «зайцев» вываливается из поезда, бежит, толкаясь и пихаясь, вдоль своего вагона, где сейчас как раз зверствуют контролеры, а может, даже уже кого-то и пытают. Надо успеть в следующий, уже «зачищенный» контролерами вагон. Все ломятся в первую же дверь, кричат, кто-то остается на перроне, и только мы, обогащенные высшим образованием, бежим во вторую дверь, где никого нет. Но что мы все-таки здесь делаем?
Православие и народность
Электричка приходит в Коломну — красивый старинный подмосковный райцентр. Чтобы оправиться от первого шока, мы идем погулять и даже — никогда ни под какими пытками я не признаюсь в этом правоверным автостопщикам! — пообедать в местном дорогом кафе, прямо под стенами Коломенского кремля.
Туристов в этот будний день совсем нет, в зале обедает местная элита — пузатые дядьки в серых костюмах. Они с подозрением оглядывают нас — автостопщиков в рваных джинсах (чтоб не жалко было выбросить где-нибудь в степях Казахстана) и с огромными рюкзаками.
Нет, не надо было сюда заходить! Наш удел — питаться в придорожных кафе с рук сердобольных дальнобойщиков и простых девушек-кухарок, мечтающих, что однажды к их задрипанной кафешке подрулит принц на «бэхе»!
— Иностранцы, наверное, — пытается как-то объяснить друзьям наше присутствие в самом дорогом местном ресторане один из дядек.
Но дядьки не слушают его объяснений. Они потеряли своих водителей и рассеянно топчутся в вестибюле.
— Где же наши водители, где? Может, на заправку по ехали? Позвони своему на мобилу! Да у него, бл, деньги закончились! Говорил я ему, мудаку — положи денег! А я у своего номер не записал — сам звонит, — дядьки близки к панике. А мы смеемся над ними: нам персональные водители не нужны, нам любой водитель на трассе может стать персональным.
Пообедав, отправляемся погулять перед дальней дорогой. И почти сразу с тыльной стороны большого красивого храма натыкаемся на могилку с добротной оградкой и массивным каменным крестом. Это могила игуменьи, при которой здешний Брусенский Успенский монастырь достиг в XIX веке своего расцвета.
«Вечная память тебе, досточтимая игумения Олимпиада! Покойся в мире прах твой близ благолепного храма, в построении которого ты не щадила ни сил, ни здоровья», — было написано, вернее, начертано на надгробии.
Олимпиада! Я понял, что это знак. Пора выходить на дорогу.
Романтики с большой дороги
«Стопить» машину надо так: встаешь на видное место и поднимаешь руку. Среди правоверных «стопщиков» есть разные взгляды на то, в какую фигуру должна быть сложена рука. Нужно ли, как принято в Европе, оттопыривать от кулака вверх большой палец. Или можно «стопить»
открытой ладонью, как салютующий гитлеровец.
Мне эти споры напоминают дебаты свифтовских лилипутов о том, как надо разбивать яйцо. Главное — чтобы тебя было хорошо видно, а водителю было удобно тормозить. Поэтому крутой поворот и подъем не подходят. Как не подходит и абсолютно прямой участок дороги, на котором водитель слишком разгоняется.
К счастью, в России прямых дорог почти нет.
Сначала нас по очереди подвозит пара легковушек. Недалеко — километров на 15 каждая. Но еще одна заповедь автостопа гласит: надо соглашаться хотя бы на 15 километров. Главное — двигаться вперед.
Затем мы оказываемся в огромном американском 35−тоннике Freightliner. Управляет этим чудовищем худенький и бодрый дед Володя.
С дальнобойщиками автостопщику проще всего. Дело даже не в том, что они подсаживают охотнее, желая отогнать сон байками «стопщика». И не в том, что в просторной кабине «дальнобоя» всегда найдется где поспать. А в том, что дальнобойщики понимают «стопщиков» лучше всего. Себя они считают такими же романтиками большой дороги, капитанами дальнего плавания, которые никогда не променяют кочевую жизнь на «теплое кресло, клетчатый плед».
Володя оказался как раз таким. Двое суток до Самары он развлекал нас байками. О брошенных среднеазиатских кишлаках, которые по ночам издают странные звуки. О чеченцах, которым в годы перестройки Володя возил какой-то контрафакт — нормальные, говорит, люди, «а чуть что не так, идешь к старейшине — он все решает». О том, что в Западном Казахстане, куда мы держим путь, нет дорог, а только направления, по которым дальнобойщики для развлечения гоняют сайгаков своими грузовиками.
Замолчал он, только когда мы уснули в кабине его необъятного Freightliner’а. Мы спали, а он еще долго крутил баранку — почти до самого утра. Так и прошла первая ночь нашего путешествия.
Дальнобойщики и контрабандисты
Главное препятствие для путешествий автостопом по России — не алчность милиционеров и не недружелюбность водителей (то и другое на поверку оказывается мифом), а отсутствие у российских городов объездных дорог. Машина, которая тебя подвозит, следует из точки А до точки Б, а вот выбраться потом из этой самой точки — большая проблема.
Поэтому из Самары мы долго бредем пешком на трассу в сторону Казахстана. Наконец «ловим» мужика, с которым проезжаем полдороги — до села Большая Черниговка, а там пересаживаемся на заправке еще к одному дальнобойщику — на этот раз молодому парню из Уральска (это уже Казахстан).
— Только я на границе вас высажу — растаможиваться буду, — предупреждает он.
Чем это чревато, мы еще не знали.
Зовут парня символично для человека, вывозящего нас из России, — Иван.
Граница Казахстана и России
Тут нельзя пешком, — останавливает нас на границе российский пограничник.
Лицо у него — что тоже символично — абсолютно казахское. Автостопщики, в жизни которых многое зависит от удачи, вообще очень верят в приметы и символы.
Дальнобойщик Иван, как и предупреждал, выгружает нас у самой границы. И тут оказывается, что пешком
через границу не пускают: это автомобильный переход, и любой пеший путник обречен здесь на дискриминацию.
— Просите кого-нибудь вас подсадить, — советует офицер.
Требование это тоже символично, ибо там, за шлагбаумом, точно такая же твердая земля и по ней вполне можно ходить ногами. Но преодоление границ — это всегда ритуал. Тем более когда машины мимо идут исключительно полные.
Наконец перед шлагбаумом останавливается «Волга», и из нее выходят пассажир-русский и водитель-казах, больше похожий на турка с какого-нибудь легкомысленного курорта — в дешевых темных очках и очень мутный.
— Слушайте, что вы тут делаете вообще? — спрашивает он.
— Путешествуем.
— Путешествуете? По Казахстану? Зачем?
Так сразу на этот вопрос и не ответишь. Казахстан вообще оказался первой в моей практике страной, население которой искренне удивлялось, что по ней можно добровольно путешествовать.
— Слушай, я тебя не понимаю. Сидел бы дома, на чистый простыня! Смотрел бы в окно! Зачем тебе это все?
Если честно, я уже и сам не очень понимаю.
— Перевезете нас через границу? — пытаюсь перевести разговор в конструктивное русло.
— Слушай, у нас тут все денег стоит, — улыбается «турок».
— Сколько? — но в эту минуту шлагбаум поднимается, «турок»-казах и его пассажир запрыгивают в машину и уезжают, не попрощавшись.
Мы застреваем в этом странном месте на два часа, пока все не разрешается так же неожиданно, как началось:
перед нами останавливается «нива» с русской семьей и казахскими номерами. Глава семьи бросает наши вещи в багажник, хватает паспорта и отдает пограничникам.
Когда все процедуры позади, настает время знакомиться.
— Откуда едете? — спрашиваю я хозяев.
— Из Самары. Детей навещали. Слава богу, успели их
туда отправить, — отвечает хозяйка Ирина, и разговор быстро сворачивает на самую популярную у русских в Казахстане тему.
— Жизни совсем не стало от них. Все заполонили.
— Кто?
— Известно кто — южане. Все, даже маленькие должности, не говоря уж о больших.
Ирина оказалась такой типичной русской женщиной — вечно чем-то недовольной и жалующейся. Ее муж Валентин — как это часто бывает, по контрасту — жизнерадостный русский мужик. Он не взял с нас денег даже после настойчивых просьб. Честно говоря, мне показалось, что сделал это он просто в пику жене. Ох, и досталось же ему дома!
Северный Казахстан
Северный Казахстан очень похож на Россию: такие же хрущевки, много русских, всюду русские буквы. Правда, обозначают они уже не русские слова. На подъезде к Уральску — небольшому областному центру рядом с российской границей — стоит дорожный указатель: «Орал». Это Уральск по-казахски. Хотя официально в Казахстане двуязычие, сплошь и рядом на глаза попадаются только казахские вывески. Правда, есть и англоязычные плакаты, рассчитанные на туристов, которых тут в помине нет: I love Oral, например. Местным эти плакаты очень нравятся.
Основная разновидность здешних отелей — дома свиданий (уж не знаю, связано это с названием города или нет). Поэтому в гостиницах долго не могут понять, зачем нам номер на сутки, а не на час. По вечерам коридоры оглашаются громкими счастливыми криками пьяных местных. Происходит это после шумных банкетов, которые наряду с адюльтером являются здесь основной формой досуга.
Банкеты в основном свадебные. В русифицированном Уральске гуляют по-русски — под Верку Сердючку и караоке. Но есть и отличия: свадьбы тут играют два раза — в пятницу для родственников невесты, в субботу для родни жениха. А перед этим долго возят кортежи по городу, бибикая изо всех сил.
А еще у казахов не такой, как у нас в России, День ВДВ, хотя он тоже отмечается 2 августа, и мы как раз его застали. Выглядит он так: пьяные десантники маршируют строем и скандируют строевые песни на казахском.
Все это вместе: банкеты, Верка Сердючка и русский язык — дает «северянам» основание считать себя продвинутыми и цивилизованными людьми.
— Как же вы поедете на юг? Там же дикие люди, мусульмане!
На казахском севере тоже есть мусульмане и мечети, но ислам тут примерно такой же, как у нас православие — ненавязчивый и по праздникам.
Казахские север и юг вообще живут отдельно друг от друга. На юг даже дороги нормальной нет, поэтому мы решаем часть пути проделать на поезде.
Железнодорожный «стоп»
Однако купить билет в Казахстане — это тоже целое приключение. В Казахстане вообще, как только у человека появляется хотя бы самая маленькая власть — например, он кассир, который продает эти самые дефицитные билеты, — он сразу становится важным и неприступным и будет разговаривать с тобой только за бакшиш или калым.
— Билетов нет, — отвечает кассир на любой запрос, а дальше уже надо пускать в ход личное обаяние и намеки на материальное вознаграждение. Хорошо бы подключить еще и связи, но у нас их, понятное дело, нет.
Последний шанс — договориться с проводниками. В Казахстане проводники, как раньше в России, могут подсаживать в пути пассажиров. Поэтому проводник здесь — тоже уважаемая и доходная профессия.
До отправления поезда остается несколько минут, мы бегаем вдоль состава в поисках проводника, который согласится пустить нас в свой вагон. Наконец хозяин 13−го вагона, воровато оглядываясь, шепчет спасительное:
— Залезайте.
Нас не смущает ни несчастливый номер вагона, ни подозрительная покладистость проводника. Но так как из всего состава соглашался коррумпироваться только он, все безбилетники забились именно в его вагон.
Это был ад: люди свисали с третьих полок, сидели рядком на вторых, как горошины в стручке, а уж что творилось на нижних, описать можно только на казахском языке. В надежде хоть на какую-то совесть проводников, мы заглядываем в их собственные купе — но они тоже полны. Нам находится место только в тамбуре. Мы с Таней бросаем здесь свои сумки, и поезд трогается.
Сначала мы так и едем в тамбуре, но уже через несколько часов нам удается подружиться с русской женщиной Светланой, которая едет в Байконур, узбечкой Лилей из Шымкента, которая тут же приглашает нас в свой родной аил, и шахтерами из Кентау, возвращающимися с вахты, — как и в России, в Казахстане источником длинного тенге служит север страны.
И никто не может понять, зачем мы вообще сюда при ехали.
— Слушай, как не страшно вам сюда ехать, да? — спрашивает меня «бугор» шахтеров Бабр Ходжабаев, уже уступивший мне свою верхнюю полку и сейчас подливающий в наши чашки чай по-казахски, с молоком.
— А чего бояться-то?
— Как чего? Нас!
Тезка Улугбека
На юге Казахстана люди нам понравились гораздо больше, чем на севере. Они оказались проще «северян» и к тому же более открытыми и гостеприимными.
Южный Казахстан полон мусульманских святынь — мавзолеев, священных источников, древних мечетей. Казахи называют эти места «второй Меккой», семь поездок в которую «заменяют» один настоящий хадж. Они и вправду объезжают их целыми кланами, иногда преодолев для этого сотни километров. Мы тоже не можем удержаться и в окрестностях городка Туркестан совершаем паломничество высоко в горы, к источнику святого Укаша-аты.
Источник оказывается просто колодцем на вершине горы. По преданию, надо бросить в колодец ведро: если человек живет неправильно, то ведро вернется пустым, если правильно — Укаша-ата «даст» воды, причем ее количество прямо пропорционально «правильности» жизни человека.
Иногда в знак особого расположения Укаша-ата «дает» просителю камешки, монетки, а то и рыбку или цветок — по крайней мере, об этом переговариваются сидящие вокруг колодца паломники: укутанные в хиджабы женщины и мужики средних лет, по торжественному случаю надевшие серые костюмы советских времен. Все волнуются, а совершившие неудачную попытку плачут. Это удивительно, но результат каждого следующего броска ведра действительно нельзя предсказать, как будто уровень воды меняется в колодце каждую минуту.
В очереди мы знакомимся с молодым парнем-казахом. Его зовут Улугбек — в честь знаменитого астронома и властителя Самарканда. Современный Улугбек тоже человек просвещенный. Он студент — химик-нефтяник, только что вернулся из Москвы, где год учился по обмену. Сейчас едет в Шымкент проведать родителей, перед тем как отправиться работать по специальности на Каспий.
Москва ему понравилась, москвичи — нет.
— Менты меня ваши замучили, слушай. Чуть увидят, что не русский — иди сюда, регистрация бар мэ?
Я успокаиваю Улугбека: мол, нас казахские менты тоже замучили.
— И вот это отношение, да… Допустим, захотели мы Кремль посмотреть. Ну не видели раньше Кремля, по телевизору только! Как это — в Москве был, а Кремля не видел? Я же в Шымкент вернусь — надо мной все смеяться будут! Ну и вот, приехали, из метро вышли, у прохожих спрашиваем: извините, в Кремль как пройти? Вежливо так… Никто тебе не ответит! У, скажут, понаехали тут! Ну, обидно же, да? Мы же гости! Мы же вежливо спрашиваем, хотим посмотреть ваш красивый известный Кремль, которым вы гордитесь. Неприветливые люди, в общем, москвичи.
Я опять успокаиваю Улугбека, что, мол, это как раз не москвичи, а тоже приезжие.
— Все время тебя «чуркой» называют. Или «узкоглазым». Даже у нас в университете. В столовой взял подносы для себя и для пацанов, в очередь встаю — подходит какой-то лысый, меня пихает: отойди, говорит, чурка! Слушай, ну мне же обидно! Я же вдали от родины — каждое слово близко к сердцу воспринимаешь! А у нас так: пока нас не трогаешь — мы не трогаем. Ну, я двинул ему подносами. Нос сломал. Правда, потом мне тоже сломали — понабежало их человек пятнадцать. Да нас четверо…
Опять мне приходится успокаивать Улугбека: мол, мы-то как раз не такие, и не надо к нам относиться так, как к нему в Москве отнеслись. Но вообще мне становится не столько страшно, сколько стыдно.
— Скучаешь там, в Москве, вдали от родины. Ну, мы и решили с друганами устроить праздник. Ипподром же в Моск ве есть? Мы скинулись, приехали на ипподром и купили себе лошадь. Конечно, молодую нам не продали — только старую. Ну, хоть старую. И стали мы думать, где бы ее зарезать. А, думаем, зарежем прямо здесь — завели за какие-то трибуны, достали ножи и зарезали. А резать толком не умеем: сами не резали никогда, только видели, как взрослые режут. Перемазались все в крови. Ну, ничего. Стали ее на куски делить — сейчас, думаем, отвезем в общагу, там бешбармак приготовим, каурдак приготовим.
— А работники ипподрома как отнеслись?
— Да они не видели! Правда, потом сторож подошел. «Что это вы тут делаете?» — говорит. — «Коня режем, обычай у нас такой». — «Ну, вы в натуре аборигены какие-то!» И убежал.
Распознав во мне человека в целом интеллигентного, Улугбек задает мучающий его вопрос:
— Слушай, откуда вообще эти лысые берутся? Что им надо?
— Понимаешь, они с окраин в основном. У них ничего нет, а работать и учиться не хотят. Вот и завидуют — ищут, на ком злость сорвать.
— Завидовать не надо никогда, это еще в Коране написано, — как и его великий тезка, Улугбек философ.
Время в очереди пролетает незаметно. Мы тоже пробуем набрать воду. Тане Укаша-ата «дает» с первого раза, хотя и мало. «Ладно, если у меня ничего не получится, спишу на то, что я православный», — думаю я. Ничего не получается, но со второй попытки — всего их можно сделать три — Укаша-ата «дает» мне почти полведра.
Из советской Средней Азии в китайскую Среднюю Азию
До перехода «Хоргос» на казахско-китайской границе мы добираемся без особых приключений — по крайней мере, если сравнивать с тем, что произошло потом.
Снова выясняется, что пешком через границу не пускают, и нам приходится тормозить проезжающие машины.
Машины в основном двух типов: огромные грузовые фуры, спешащие в Китай за товаром, и автобусы с казахскими челноками, которые едут закупать в Китае всякое барахло, чтобы заполнить им эти самые фуры. Это удивительно, но одна из самых знаковых профессий российских 90−х наряду с рэкетирами и киллерами — челноки — в Казахстане до сих пор жива. Теперь они, правда, не возят с собой огромные клетчатые сумки и называют себя бизнесменами.
Один из «челночных» автобусов, наконец, пыхтя, останавливается около нас, двух русских, смотрящихся в этих степях между Казахстаном и Китаем примерно так же, как негр в красноярской тайге.
Автобус китайский, смешной — вдоль стен у него вместо сидений приделаны железные полки, напоминающие кровати в пионерлагере. На полках лежат казашки-челноч ницы, китайские студенты и прочий интернационал: узбеки, таджики, даже один афганец.
Мы спокойно проходим казахстанскую границу, но на китайской начинаются проблемы. Всем иностранцам устраивают полный досмотр — такие строгости здесь по явились из-за Олимпиады. Особенно китайских товарищей заинтересовали наши карты Китая, Пекина, фотографии российских танков в «Русском репортере» и русско-китайский разговорник.
— Сихуань! Нравица! — радуется китайский пограничник, обнаруживший это слово в разговорнике.
А потом они находят у меня небольшую книжку про Олимпиаду с главкой про бойкот, объявленный Китаю некоторыми организациями из-за Тибета. В брошюре есть фотографии митингов в Лхасе и молений буддистских монахов о том, чтобы божества даровали Тибету свободу.
— Что это? — на чистом русском удивляется пограничник.
Я пытаюсь объяснить. Но китаец уже не слушает.
Меня сажают на отдельную скамейку. Пограничники бегают, кому-то звонят, передают друг другу злополучную брошюрку и сокрушенно качают головами. В этот момент я прощаюсь с мыслями о Китае. Если я туда и попаду, думаю я, то только в китайскую тюрьму за вражескую пропаганду.
Проходит два часа. Наш автобус уже уехал. И только Таня покорно ждет решения моей участи.
Наконец ко мне выходит офицер.
— Где вы это взяли? — спрашивает он меня на неплохом русском. — Это плохой картинка. Хотя я вижу, что и хороший тут есть, — он открывает страницу с фотографиями новых стадионов и аэропортов Пекина. — Вот это смотрите. А вот это не смотрите. Плохой картинка.
К моему удивлению, он отдает мне брошюру. И к еще большему удивлению — паспорт.
Мы радостно устремляемся в глубь Китая. За последней сеткой-рабицей, завидев нас, уже беснуются таксисты.
— Урумчи! Валюта менять! — орут они, перекрикивая друг друга.
Последний китайский пограничник проверяет наши паспорта и открывает последнюю дверь. В нее тут же просовывается рука таксиста — он хватает меня за футболку.
— Тенге продай! — успевает он крикнуть перед тем, как пограничник пинает его по локтю ногой (для этого пограничнику приходится поднять ее на девяносто градусов отработанным движением, как у кремлевских курсантов).
Нас выпускают в эту толпу, кричащую, как египетские торговцы у пирамид:
— Гостиница! Девушка! Китайский симка — сто юань! Билет на Олимпиаду! Настоящий! Хороший цена!
В этот момент я вспоминаю про Олимпиаду, про которую уже, признаюсь, начал забывать.
Китайские «лица кавказской национальности»
Первое впечатление от Китая странное. Западный Китай, оказывается, так же сильно похож на Среднюю Азию, как Северный Казахстан — на Россию. Объясняется это просто: со стороны Китая с Казахстаном граничит Синьцзян-Уйгурский автономный район, населенный не китайцами, а мусульманскими нацменьшинствами — уйгурами, казахами, дунганами. В Китае эти нацменьшинства играют ту же роль, что у нас в России «лица кавказской национальности».
Поэтому все полицейские в Синьцзяне — китайцы, а всех уйгуров постоянно досматривают.
Автобус с уйгурскими рабочими, следующий из Турфана в Дуньхуан, который нас подобрал, полицейские останавливают несколько раз за ночь. Всех пассажиров будят, выгоняют в жаркую северокитайскую ночь, переписывают все паспортные данные, особо подозрительных досматривают.
Но никакого подвоха от китайских полицейских все-таки не ждешь: держатся они уверенно, но не нагло, как казахские или российские менты. Они очень дисциплинированные, и чувствуется, что с тобой они будут разбираться согласно закону и спущенным сверху инструкциям. Другое дело, что инструкции могут быть самые дурацкие.
— Факин! — матерится так, чтобы нам было понятно, а полицейским нет, наш сосед по автобусу Мамат.
Мамат не любит полицейских и не очень любит китайцев. Себя он считает мусульманином.
— Муслим! — гордо тычет он в себя пальцем. Потом показывает в газете портрет президента Ирана Ахмадинежада и оттопыривает большой палец вверх. Потом говорит:
— Америка!
И опускает большой палец вниз.
При этом Мамат — большой патриот. Когда по телевизору в придорожном кафе показывают награждение очередного китайского олимпийского чемпиона, он с гордостью констатирует:
— Чайна!
Играет гимн, все уйгуры встают.
Россия, как обычно, занимает второе или третье место. Мамат снисходительно говорит:
— Рoссия!
Про нашу страну он вообще неплохо осведомлен.
— Пу-тин! — выпаливает он. — Мед-ве-дев!
Мы отвечаем:
— Ху Цзиньтао! Мао Цзэдун!
Мамат еще немного думает и вспоминает:
— Мос-ко-ва!
Мы одобрительно киваем.
Мамат разводит руки, как рыбак: большой, мол, город эта Москова.
Мы опять киваем, а Мамат с радостной улыбкой разводит руки еще шире и говорит:
— Бейджин!
И вот мы сидим в захудалой придорожной кафешке и смотрим, как Исинбаева ставит рекорд. Китайцы затаились, напряглись.
— Олосы! — одобрительно говорит Мамат.
— Муслим! — говорю я, показывая на Исинбаеву.
Мамат счастлив.
В самый центр Срединной империи
Северо-Западный Китай постепенно сменяется Центральным. Среднеазиатских лиц, мечетей и арабской вязи, которой пишут китайские мусульмане, становится все меньше. Китайцев, пагод и иероглифов — все больше. Горы и пустыни расступаются, давая место зелени и поделенным на квадратики полям.
И вот в городе Сиань — столице провинции Шэньси — мы обнаруживаем средневековую мечеть, состоящую из… пагод. Даже минарет, с которого муэдзин пел со страшным китайским акцентом «аллаху акбар», и тот в виде пагоды.
Здесь, в Сиане, нам пришлось заночевать в круглосуточном интернет-кафе — это целый этаж высоченного небоскреба, заполненный жидкокристаллическими мониторами и беспрерывно курящими китайцами. Но мы были такие уставшие, что нам уже никто не мог помешать.
Наутро мы снова отправляемся на трассу. Первым, кого мы «застопили», оказывается моторикша: маленький мотороллер с кабиной — основной транспорт в Китае за пределами Пекина. Обычно на таких «ото» и «тук-туках» — так называет их местное население — передвигаются километров на 50, набиваясь в тесную кабину целыми семьями. Поэтому владелец транспортного средства никак не может понять, зачем мы показываем ему на карте Пекин (до него нам осталось 1100 километров) да еще объясняем, что денег у нас нет.
Наконец он кивает (как мне показалось, просто устав с нами «разговаривать») и разрешает нам сесть. Мы забрасываем в кабину моторикши свои рюкзаки и усаживаемся сверху.
Но уже через несколько минут коварный план моторикши раскрывается: он подвозит нас к очередному полицейскому посту — перед Олимпиадой и без того многочисленные КПП на подъездах к Пекину стали еще многочисленней, — останавливается и начинает что-то рассказывать полицейскому. «Гаишник» подходит к нам и что-то спрашивает — конечно, по-китайски. В такие минуты я всегда удивляюсь их уверенности, что мы что-то поймем. Впрочем, представить, о чем он говорит, действительно нетрудно.
Мы на всякий случай достаем паспорта с визами, журналистские удостоверения и даже экземпляр «Русского репортера», купленный в Самаре как раз для демонстрации заинтересованным представителям властей. Полицейский еще немного пытается с нами поговорить, но добивается от нас только одного слова:
— Бейджин!
За две недели путешествия по Китаю мы, надо сказать, китайский так и не выучили. В свое оправдание могу только сказать, что и китайцев за это время мы не научили ни русскому, ни английскому. Поэтому с местным населением общались жестами, а также с помощью древней китайской науки телепатии. Я, например, точно знаю, что именно подумал китайский полицейский:
— У всех иностранных туристов всегда много денег. А наши коммунистические партия и правительство делают все возможное, чтобы билеты на общественный транспорт были дешевыми и доступными (это правда. — «РР») даже для самых пока еще малоимущих жителей нашей великой страны. Поэтому какого черта эти двое едут не на поезде, а на моторикше, я не понимаю. Они либо российские шпионы, либо что-то случилось, и они остались без денег.
В результате нас выгружают из кабины моторикши, отпустив последнего восвояси (не исключаю, что за проявленную бдительность он теперь получит какую-нибудь грамоту).
Надо сказать, что с подобной бдительностью мы сталкиваемся уже не первый раз. Китайцы действительно очень дисциплинированны и лояльны по отношению к своим властям. Поэтому в полицейские участки нас сдавали с завидной регулярностью. Нам уже не было страшно.
Вокруг нас толпится весь личный состав этого КПП, в том числе несколько женщин в полицейской форме. Они еще раз, прямо как на границе, полностью перерывают наши вещи и, не найдя ничего интересного, решают посмотреть снимки в наших Canon’ах.
И тут их упорство вознаграждается: они видят съемки трущоб в Сиане и других китайских городах. Полицейские знаками пытаются нам объяснить, что эти кадры нужно удалить, но мы не готовы затирать итоги нашей месячной работы. Поэтому мы просто делаем вид, что не понимаем, что они имеют в виду, часто повторяя слово «делит».
Нас держат на КПП пару часов. Что с нами делать, китайцы не понимают, но это уже не наша, а их проблема.
И вот выход найден: нас привозят обратно в Сиань и бесплатно выписывают билет до Пекина на прекрасный двухэтажный скоростной поезд.
Как мы узнали результаты Олимпиады
В Пекине мы, наконец, расслабляемся и позволяем себе поселиться в нормальной гостинице — уже примерно понятно, когда мы полетим домой и сколько денег у нас остается.
Гостиницы в Китае, кстати, дешевые, особенно после России — 700–800 рублей за приличный сингл или дабл. Самое удивительное, что такая же цена и в Пекине, несмотря на то что это столица, и в ней совсем недавно завершились Олимпийские игры, и все иностранцы еще просто не успели покинуть город. Мы выбираем отель в 500 метрах от знаменитых стадионов «Птичье гнездо» и «Водяной куб» и ходим туда фотографировать китайцев, фотографирующихся на фоне достижений своей архитектуры.
Надо сказать, что во всех китайских гостиницах, где мы ночевали, нас одолевали звонками с предложением массажа. Звучало это так:
— Массаж, о’кей?
— Ноу, ноу, нот о’кей, — неизменно отвечал я и долго слушал, как в разных концах гостиничного коридора раздаются телефонные звонки — массажистки продолжали упорно искать клиентуру.
Мне до последнего хотелось верить, что предлагают именно массаж. «Неужели я уеду из Китая, так и не попробовав китайского массажа, знаменитого и, самое главное, дешевого?» — каждый раз спрашивал я себя.
Наконец в последний вечер я решаюсь.
— Массаж, о’кей! — говорю я в телефон.
— О’кей? — массажистка явно не верит своей удаче.
— Ну да, о’кей!
Трубку бросают. Через десять минут звонок в дверь. На пороге — симпатичная китаянка лет тридцати в спортивном костюме — жаль, без олимпийской символики.
— Массаж, о’кей, — представляется она.
Я решаю сразу выяснить, сколько стоит услуга.
— Хау мач?
— Ван хандрид. Мэйк лав — файв хандрид, — девушка без тени смущения смотрит мне прямо в глаза.
«Черт, — думаю я. — Гостиницы везде одинаковые. И массаж везде “массаж”».
— Онли массаж. Ноу секс, — расстраиваю я «массажистку».
Она без особого энтузиазма принимается мять мне ноги, все время норовя залезть руками в штаны.
— Маус? — проститутка показывает на свой рот.
Что она имеет в виду? На всякий кричу:
— Нот о’кей! Облико морале!
— О’ке-е-ей! — уговаривает она меня. — Секонд герл! Бьютифул герл, эйтин! О’кей?
— Нот о’кей.
— Вай?
Наконец мне это надоедает.
— О’кей. Сэнк ю. Гоу хоум, — я сую девушке сто юаней.
Она расстраивается — как будто мы два года дружили, и вот настал момент расстаться, — но не сдается:
— Вот кантри а ю?
— Раша. Олосы! — произношу я китайское название нашей страны.
— О, найс! — кажется, искренне радуется девица и о чем-то задумывается. — Твенти… твенти фри!
Чего «твенти фри»? Я решаю, что речь опять идет или о юанях, или о возрасте очередной «бьютифул герл».
— Вот твенти фри? — переспрашиваю я.
Девушка подходит к выключенному телевизору, показывает на экран и говорит:
— Чайна. Америка. Олосы — твенти фри! Найс ту мит ю.
Так я узнаю, что наша страна по количеству золотых наград заняла на Олимпиаде третье место. Вам судить, стоило ли для этого ехать так далеко.http://www.rusrep.ru/2008/35/avtostopom_do_kitaya/